📚 Giovanni Stanghellini. Lost in dialogue: anthropology, psychopathology, and care

Уже почти семь лет назад я зачем-то назвался “экзистенциальным” терапевтом. До сих пор не всегда ясно что это могло бы значить, как я помогаю людям, и как не могу помочь.

“Экзистенциальный” слово неопределенное, но звучное, “что-то про жизнь и смерть”, загадочно звучит, весомо. Но на деле непонятно о чем. Я назвался “экзистенциальным”, имея в виду, что мне важна и интересна экзистенциально-феноменологически-герменевтическая линия, традиция, понимания человека и того что с человеком происходит. Но это еще более непонятно, чем неопределенное “экзистенциальный”. Чтобы самому начать улавливать о чем там речь нужен не один год, научиться об этом говорить по-человечески, ясно и не слишком пространно — еще пара лет. И у меня есть проект оформить эту точку зрения, найти подходящие для этого слова, и я в основном тг-канале иногда выписываю кусочки этой мозаики, но тут то лень, то войны, то эмиграция, и я снова читаю несравнимо больше, чем пытаюсь писать.

Эта небольшая книжка Стангеллини это примерно такой же проект. Сказано тут не так чтобы ясно, и не прям по-человечески, зато местами красиво. Это прочерчивание экзистенциально-феноменологически-герменевтической линии психотерапии для тех, кто и так хотя бы примерно понимает о чем речь. Мне книжка нравится, и я не первый раз ее читаю: использую ее для сверки — что мне открылось за те несколько лет, что я читал ее в прошлый раз. Что мне стало понятнее, что стало звучать правдивее, а что уже не так интересно, или чего здесь не хватает.

Подзаголовок книги “anthropology, psychopathology, and care” это структура любого терапевтического метода: 1) антропология — что такое человек вообще, какова человеческая ситуация; 2) психопатология — что может пойти не так в процессе совладания с человеческой ситуацией ; 3) терапия — чему и как можно помочь. А заголовок “lost in dialogue” это выбранный ракурс рассмотрения этих трех вопросов. 1) Человек — это диалог с инаковостью (alterity). (тут оба слова обладают в том числе и специальным/философским значением, кроме обыденного); 2) психопатология — обрыв этого диалога; 3) терапия — возобновление диалога.

1

Что такое инаковость могу прояснить цитатой из Тхостова: “Эмоциональные состояния и явления внешнего мира с самого начала мало управляемы и исходно отличаются высокой степенью отчужденности, создавая фиксированные полюса объективации мира и меня. То, что я могу сказать о мире, — это совокупность противостоящего мне иного, а в сердцевине того, что я могу сказать о себе, — совокупность особого иного: мира моих эмоций и чувств.“ Кроме “моего” как особого иного, есть еще более особое иное – Другой. В этой связи речь идет об ”антропологии разлада (disunion)”, “антропологии не-признания (non-recognition)” с привлечением в разговор Рикера, Ясперса, Левинаса и тд.

2

Психопатология — прерывание диалога — это неизбежная неудача в попытках иное присвоить, совладать с ним, или окончательно понять в само-интерпретации. (Тут очень хорошие описания четырех адов сбившейся “телеологии желания” (relational hell) — эротомания и депрессия как две конфигурации идолопоклонства застывшему образу, замещающему Другого; пламенный ад пограничности (и тут) как “поклонение взбудораженной плоти”, стремления к полному слиянию через захват Другого; и шизофрения как ледяной ад бесплотного желания, теряющего Другого из вида)

3

Терапия — возобновление этого диалога. Здесь описан метод, который автор называет P.H.D. (может в шутку, не знаю). 1) P — phenomenologic, феноменологическое разворачивание, исследование феноменов опыта, и конфигурации его структур. 2) H — hermenutical, герменевтический момент, исследование привычных способов само-интерпретации, понимания разворачивающегося опыта. 3) D — dynamic, психодинамический момент — P и H в контексте жизненной-истории (то есть тоже герменевтической, а не хоронологической истории), и мотивации.

—

Так и для кого же эта книга? Да без понятия. Для того же, для кого этот пост.

—

Несколько цитат:

The need and the desire to be recognized as an individual person, and as part of a human society, to be accepted, respected, forgiven, and loved is a fundamental disposition in human existence — as well as eating and staying alive. My existence is conditioned and articulated by the value of social recognition alongside the organic values of my biological life. […]

the essence of human existence is the tragic awareness of the fragility of the reciprocal recognition. This thesis builds on and extends a distinctly Jaspersian statement: the essence of man is the tragic awareness of the inaccessibility of the Other. […]

To become (and remain) a ‘healthy’ person, I need to be recognized by the others. I need the others to recognize me in my being-so, that is, in my otherness with respect to them, and at the same time I need their acknowledgement of the value of the otherness that I am. Also, to establish ‘healthy’ relationships, within which I can feel recognized by the Other, I need to be able to recognize the otherness of the Other — and this, we have seen, is not an easy task. Thus, recognition is at the same time a necessary precondition for mental health, as well as for the ‘good life’, and an extremely difficult achievement. Non-recognition, in milder or more severe forms, is the norm and not the exception in human life.

To consider phenomenology as a purely descriptive science of the way the world appears to the experiencing subject is a serious mistake, although it is true that phenomenology sponsors a kind of seeing that relates to something already there, rather than to what stands before, beyond, or behind what is existent. “Making the invisible visible” can instead be taken as the motto of phenomenology, just as it was the passion that possessed many of the artists of the twentieth century and the intellectual motor of the major scientists of the “invisible century”, including Einstein and Freud, in their search for hidden universes (Panek, 2005).

Phenomenology shares with Modernism, and with the Zeitgeist of the twentieth century, a passion for the invisible, and a sceptical stance towards the way things are seen in the natural attitude, that is, in straightforward cognition. It sponsors a sui generis kind of seeing — enlightening the enigmatic poetry of familiar things. But, especially in its hermeneutic coté, it is also resolutely tied to hearing and the spoken word since— as Gadamer (2004, p. 458) has acknowledged — “the primacy of hearing is the basis for the hermeneutical phenomenon”.

There is also […] mode of vulnerability, typical of […] ‘borderline existence’. The kind of simplification of the teleology of desire that we find here […] lies in the glorification of an oceanic encounter with the Other, an encounter that a certain rhetoric would define as ‘authentic’, in the sense that it takes place outside of the social roles: the mystical encounter of a flesh with another flesh, of a thrilled flesh with another thrilled flesh. Emotions, for such a vulnerable mode of existence, represent life in its purest form. Any other form of encounter is seen as a fall. […]

This form of existence postulates the encounter as immediacy, and not as a patient approach. Being authentically with the Other implies a drastic aut aut: ‘Love me or kill me’. It desires and demands exactly the same impossibility that originally made it fly away in desperation: the encounter as an opportunity for recognition. Recognition by the Other is the basic need in this type of vulnerable existence. This fixed idea, this value that drives the borderline existence itself, undoubtedly opens the gates of perhaps the fieriest relational hell that we could possibly imagine — a burning hell of desire, expectation, and disappointment.

[in borderline existence] The absence of the Other makes the presence of the self impossible. The Other’s absence, or incomplete presence, is often the reason for feelings of un-recognition and desperate loss of selfhood. The absent Other, or the Other who does not donate his entire self, is an abandoning Other and an inauthentic Other. The Other is a partner with whom both loyalty and spontaneity are expected. The bonds of loyalty and the promise of reciprocal care must be accompanied by its antonym: spontaneity, that is, being free from social conventions and acting according to the logics of desire in the present moment. Borderline persons feel these as standard, basic aspirations — but we all know how unrealistic and almost unattainable they can be.

Since the otherness of the Other cannot be grasped, possessed, or known, the good outcome of the relation with the Other expresses itself as a kind of failure. Yet this failure is intolerable to the borderline person (as it is to the majority). The way one approaches one’s failure determines what one will become (Jaspers, 2003, p. 22). The borderline person, so to say, flies too high for her capacity to approach her failure. Her type of desire is apparently an iconoclastic one, since it does not accept any sort of compromise and is intolerant of any kind of reduction of the I – You relationship to an encounter situated within the limitations of each partner’s subjectivity. […]

What the borderline person idealizes is not the Other, but Love itself. It is a mystification of the failure in grasping the Other, overwritten with the jargon of authenticity. It celebrates immediateness as a reality, rather than as a task that can never be fully accomplished. It tends to block the autonomy of the Other while it inauthentically worships an ‘authentic’ relationship. It fulfils the visceral need for recognition with a heroic and empty claim for absolute communion. And, finally, it makes the non-avoidable discord between the partners into the trauma of abandonment of which she considers herself to be the only victim.